Михаил Кураев - Саамский заговор [историческое повествование]
— Очень легко. Стоит сказать, что новая власть, советская, хочет отобрать у них пастбища, рыбные тони, переселить всех из вежей и тупов в дома, как у русских, и недовольство тут же и вспыхнет, — уверенно сказал Михайлов.
— Вы знаете, как поднять восстание туземных племен, а мне, извините, такое и в голову не могло прийти, — негромко, почти извиняясь за бестактность, произнес Чертков.
Увидев, что сплоховал, Михайлов взял паузу, уставившись синими глазами в подследственного, уверенный, что нужные слова всплывут сами собой.
— Мне это тоже не могло прийти в голову, как вы выражаетесь, — нашелся наконец Михайлов, — но о методах вашей повстанческой работы я узнал из документов и от ваших сообщников. Не советую вам продолжать запираться и вводить следствие в заблуждение.
Теперь уже Чертков не знал, что на это ответить.
— Вы видите, я ничего не записал, — миролюбиво произнес Михайлов, повертел в руках вставочку и положил ее на край чернильницы. — В ваших же интересах. Зачем вам нужно, чтобы в протоколе допроса были сведения о вашей неискренности и отказе сотрудничать со следствием? Это может вам только повредить, Егор Ефремович, — взглянув для верности на первый лист, проговорил Иван Михайлович.
Едва ли в этом спокойном, сдержанном, уверенном в себе начальнике Ловозерского отделения НКВД те, кого он отправил в свое время на освоение Печорского края, на строительство Беломорско-Балтийского канала, на строительство канала Москва — Волга, или в «дальние командировки», узнали бы крикливого и драчливого помощника следователя с Лубянки. Тогда это был несколько нервный, полагавшийся больше на звонкий голос и крепкие кулаки помощник следователя, озабоченный тем, чтобы произвести больше впечатление на своих начальников, чем на подследственных. Теперь он знал себе цену. Он мог на равных вести разговор с любым ученым академиком, поскольку если работа на Лубянке была отличной школой (Шорников, Романов, Фельдман, Проционский), то работа в Ленинграде (Сурин, Гиндин, Лукомский, Докторов) вполне могла считаться университетом.
— Ну что ж, теперь, как видите, я вношу свой вопрос в протокол. Ответьте, гражданин Чертков, — следователь сначала записал вопрос, а потом произнес его вслух: — Почему, составляя букварь, для письменности русских саамов вы выбрали иностранный шрифт?
«Слава Богу, — на секунду мелькнуло в голове подследственного, — заговорили о деле, а то шпионско-террористическое, повстанческое…»
Отвечал на вопрос Егор Ефремович не спеша, как бы диктуя следователю свой ответ. Слова были простыми и привычными.
— Большая часть саамов обитает в Скандинавии, а наши кильдинские саамы — лишь часть саамского этноса, — и даже повторил: — Кильдинские саамы — лишь часть, небольшая, саамского этноса.
— Вы говорите «этноса», что вы хотите этим сказать? — перебил Михайлов.
Чертков догадался, что следователь, скорее всего, впервые слышит это слово.
— Видите ли, это понятие из этнографии, науки, изучающей народонаселение. Этнос — это собирательное понятие для… как бы проще сказать, для однородного населения…
— Не надо проще, рассказывайте, как умеете, — снисходительно сказал Михайлов.
— Итак. Есть две группы саамов, скандинавские и наши, именуемые кильдинскими. Скандинавские саамы более многочисленные, они имеют письменность, использующую латинский алфавит, так что в целях поддержания единства саамского этноса, простите, народности нами был выбран тоже латинский алфавит.
Иван Михайлович записал и поднял глаза на ученого.
— Теперь будет вот такой вопрос. — И следователь снова сделал запись в протоколе, а потом прочитал, слегка повторяя академическую интонацию подследственного: — Могут ли… проживающие в фашистской Финляндии саамы… прочитать то, что будет написано нашими саамами на вашем языке?
«Вот она где, ловушка!»
— Письменность и язык не одно и то же. Язык создает народ…
— Не умничайте, вы не на лекции, — тут же оборвал его младший лейтенант. — Здесь знают, кто что создает. Вот вы, к примеру, создали условия для шпионско-диверсионной связи наших саамов с заграницей. Повторяю свой вопрос: могут ли проживающие в фашистской Финляндии саамы прочитать написанное нашими саамами на придуманном вами письме?
Чертков чувствовал, что его ответ станет тиной, из которой сложно будет выбраться, но привычные для разговора о языке слова прозвучали словно без его воли.
— Мы же можем читать и понимать смысл текстов родственных нам славянских языков: украинского, болгарского, белорусского, использующих кириллицу? Можем. Так же и скандинавские саамы смогут понять написанное латиницей на кильдинском диалекте.
— Считаете ли вы, гражданин Чертков, подследственного Лужневского, Александра Гавриловича, специалистом в области языка?
Вставленное между прочим «подследственный» было расчетливым уколом, который наносит опытный бандерильеро обреченному быку. Иван Михайлович мог позволить себе не торопить огорошенного Черткова с ответом.
— Лужневский, Александр Гаврилович, — наконец заговорил Чертков, — известный специалист в области языка. Его работы…
— Мы знаем его работы, — оборвал Михайлов. — Вопрос. Почему подследственный Лужневский осознал преступный характер вашего замысла и уже в прошлом, 1937 году выпустил саамский букварь, написанный русскими буквами?
— Почему преступный? — Чертков наконец понял, что это не разговор, что надо защищаться, голос его стал твердым. — Различные подходы к решению лингвистических задач не подлежат уголовной оценке!..
— Что подлежит, а что не подлежит уголовной оценке, решать будут органы! — Адажио в прелюдии перешло в аллегро виваче. Михайлов показал, что у него тоже есть металл в голосе. — Не уходите от ответа на мой вопрос, почему Лужневский отказался от преступного замысла, а вы нет?
— Поверьте мне, преступного замысла в составлении саамского алфавита латиницей не было. — Чертков старался говорить мягко, почти доверительно, не желая, чтобы его упорство раздражило следователя.
Михайлов покивал головой, давая понять, что другого ответа и не ожидал. На лице его можно было прочитать подобие скорбного сочувствия.
— Это ложь. Это обман. Других обманывайте. А мы вас видим насквозь.
Михайлов произносил эти слова, не вкладывая в них никакого чувства и краски, он даже смотрел куда-то в сторону, будто и говорил это для кого-то в стороне, как актеры, подыгрывая на репетиции, лишь проговаривают нужные реплики, не наполняя их чувством.
«Так допрос не ведут», — мелькнуло в сознании Черткова. Страшные слова, но с какой скукой, механически, с автоматизмом батюшки, принимающего шестьдесят восьмую исповедь перед причастием и с тоской видящего, что очередь не убывает…
Михайлов помолчал, то ли переводя дух, то ли сдерживая готовую выплеснуться ненависть к врагу, то ли что-то для себя прикидывая.
— Тогда ответьте на простой вопрос, — угрожающе спокойно, словно загоняя патроны в обойму, привычно и не спеша проговорил начальник Ловозерского отделения НКВД Иван Михайлович Михайлов, — в какую сторону лицом разворачивает советского саама русский шрифт? Молчите? Тогда отвечу я. Он разворачивает советского саама в сторону России, его советской родины. А в какую сторону разворачивает советского саама иностранный шрифт? Он разворачивает его лицом к фашистской Финляндии! Вот почему вы не могли ответить на мой простой вопрос! Я вынужден вас задержать, — а дальше Иван Михайлович произнес слова, которые запомнились ему с первого допроса на Лубянке, где он с благоговением слушал самого Генриха Григорьевича Ягоду, в ту пору еще заместителя председателя ОГПУ при СНК: — Посидите, подумайте над моими простыми вопросами. Уверен, что вы найдете на них искренние, чистосердечные ответы.
— Но у меня командировка… — Егор Ефремович слышал свой голос и не узнавал его. — Я должен за это время…
— Вот вы ученый, гражданин Чертков, а не представляете, куда вас вызвали и где вы находитесь. — Следователь выдержал паузу и договорил: — И не представляете, как здесь нужно себя вести.
— Я командирован Институтом народов Севера… — Егор Ефремович не нашел ничего лучше сказать привычную фразу, открывавшую здесь все двери. — Мой долг ученого…
— Долг ученого вы отдадите в другом месте, — Михайлову было приятно поставить на место эту оглоблю с лошадиным лицом. — А сейчас ваш долг, гражданин Чертков, Егор Ефремович, сотрудничать со следствием. Ваш долг помочь нам разоблачить и обезвредить повстанческо-террористическую подпольную саамскую организацию. И срок вашей командировки, как вы выразились, будет зависеть от согласия или несогласия сотрудничать со следствием. Вы понимаете, что мы можем продлить срок вашей командировки. У нас командировки бывают и долгими, и дальними. — Здесь Иван Михайлович выразительно уставился своими синими глазами в потемневшие и округлившиеся глаза подследственного. Он видел, как сбилось дыхание у этого ученого, стало быть, понял, о какой «дальней» командировке ему сказано. Помолчал, переложил листочки на столе, выдвинул ящик, задвинул, словно забыл, что перед ним сидит человек. Много перед ним таких сидело. Нужно дать время, чтобы подследственный понял: выход у него только один. Наконец будто вспомнил про гостя, поднял на него свои васильковые глаза и спросил почти дружески: — Хочешь, чтоб отправили, куда не надо?
